ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ: ОТ М. ВЕБЕРА К ФЕНОМЕНОЛОГАМ 2
Следовательно, "I" характеризует творческое начало человеческого "Self", его индивидуальные особенности, непосредственность нашего сиюминутного существования, спонтанность. "…I как вызывает me, так и отвечает ему. Взятые вместе они конституируют личность, как она появляется в социальном опыте. Self по существу есть социальный процесс, происходящий с помощью этих двух, отличных друг от друга фаз. Если бы он не обладал ими, тогда бы отсутствовала сознательная ответственность и в опыте не было ничего нового" [26, p. 233].
"Me" связано с традицией, культурными и институциональными ограничениями нашего восприятия, с тем влиянием, которое оказывают на нас другие, с их участием в формировании нашего "Self". По замыслу Мида, "me" не только оставляет за "I" свободу действия, отказываясь от его полного предопределения, но и само в определенном смысле является его производным. Ведь опыт "me"— не столько результат усвоения общественного опыта, сколько усвоенные реакции "I" на этот опыт. В собственном опыте Я может ощущать себя в качестве действующего субъекта и может рефлектировать по поводу своих действий. Я может соотносить себя с самим собой.
Однако не следует забывать, что соотношение "I – me" характеризует "Self", то есть человеческую рефлексию, осознанный и упорядоченный опыт. Эту пару нельзя рассматривать как "бессознательное — осознанное", "нерациональное — рациональное", "эмоциональное — рассудочное", "интуитивное — логическое". "I" по определению должно участвовать в осмысленном существовании "Self". Мид оказывается в довольно сложном положении. С одной стороны, очевидны его попытки сохранить за человеком, пусть в его "Self"-образе, свободу творчества, способность к импровизации, многомерность существования. С другой стороны, он явно отождествляет "человека социального" с человеком, обладающим "объясняющим умом". Для того чтобы найти компромисс между этими, трудно совместимыми исходными посылками, Мид вводит два новых понятия: "непосредственность восприятия" (immediacy) и "живая реальность" (living reality).
К "непосредственности восприятия" он обращается, чтобы снять противоречие между спонтанным и, вместе с тем, рефлексивным в характере "I". Несмотря на некоторую вольность объяснения, которую признает и сам Мид, он небезосновательно считает неизбежным присутствие в нашем восприятии элементов оценки, суждения о происходящем, моментов его интерпретации. Это своеобразная, неявная рефлексия первого порядка (несопоставимая с рефлексией научной), неизбывная соотнесенность воспринимаемого с воспринимающим. Однако в этом случае непосредственность и безотлагательность "I" — это непринужденность, которая органично и не задумываясь включает в себя рассудительность, а само "I" в результате пояснений Мида приобретает все более иллюзорный характер. В конце концов Мид признает невозможность сколь-нибудь внятно растолковать природу "I" — этот вопрос вне пределов науки. "У меня нет намерения поднимать метафизический вопрос о том, как человек может быть одновременно иI, и me , но я вопрошаю о значимости этого разделения с точки зрения поведения как такового" [26, p. 229]. Спустя десятилетия усилия добросовестных последователей Мида сделают иллюзорность "I" бесспорной.
Еще одной попыткой Мида преодолеть мнение о всецело рациональной постижимости человеческой жизни в обществе становится понятие "живой реальности", дорефлексивной основы "Self". В самом общем приближении она может быть определена как известный нам процесс жизни, природная сила биологического организма, обладающего уникальным восприятием, субъективностью. Она— deus ex machina, к которому прибегает Мид в случаях логических "поломок" механизма "I — me".
Происходящее в настоящем еще недоступно сознанию, т. е. нашему "Self". И Мид решается прибегнуть к "живой реальности" как первооснове, экзистенциальному началу "Self". Именно благодаря ей "разрушение" "Self" не становится фатальным, а предвосхищает его обновление.
Дж. Мид творит "человека социального" весьма характерным для всех крупных социальных мыслителей образом: сочетая взвешенность и логическую выдержанность своих научных построений с интуитивной потребностью, а нередко и настоятельной необходимостью вырваться за рамки тех ограничений, которые накладывает та или иная специальная наука, в подлежащие ей философские, метафизические глубины. Однако рывок этот незамедлительно вызывает противодействие дисциплинарных ограничений, отбрасывающих ученого назад, в границы "дозволенного". И вот уже качества, которыми философская мысль наделяет человеческое бытие, весьма своеобразным и рискованным образом сообщаются его производному— "Self", временной, ситуативной категории действия. Свобода как сущностная, природная характеристика человека становится свободой весьма ограниченного выбора среди предложенных обществом возможностей.
Очевидно, что Мид не мыслит свободу в отрыве от ответственности. Но что под ней подразумевается? Ее синоним — моральная необходимость (moral necessity) или все та же ответственность за рациональные поступки, все тот же шаг в будущее из настоящего, подготовленный прошлым, для которого выявленные причинно-следственные закономерности— условие уже избранного будущего, а не условие самого выбора этого будущего. И в этом смысле кажется уже не столь резким мнение ряда американских исследователей о том, что социальное действие Мида воспроизводит реактивный характер взаимоотношений между индивидуальным организмом и его физическим и биологическим окружением [28].
Тем не менее, как бы мы не оценивали вклад Мида в теорию социального действия, ему трудно отказать в следующем: сюжетная завязка его социологического сценария не слишком сильно отличается от замысла феноменологов и, тем более, этнометодологов. В частности, речь идет об обнаруженном этими учеными так называемом "парадоксе" социальной жизни: чем лучше и детальнее человек знаком с социальными установлениями, тем легче ему их обойти или перешагнуть, слукавить. В реальной жизни социальное действие непременно ведет к уточнению, а нередко и обновлению социальной рутины. Именно эта идея положена в основу социологии И. Гофмана.
В современном мире, пишет Гофман, социальное действие все более становится деятельностью по управлению производимыми впечатлениями. Участники взаимодействия, или актеры, преследуя собственные цели и воплощая на социальной сцене собственные намерения, ведут игру по "одурачиванию" друг друга. Узаконенные правила этой игры требуют, чтобы каждый из участников взаимодействия придерживался определенных стандартов поведения, намеренно подчеркивая и утрируя их. "…Всякий раз, когда нам выдается униформа, нам, на самом деле, выдается кожа" [29].
Очевидно, что в данном случае речь может идти о человеке как определенной социальной маске, не более того. В жизни несоотвествие роли и актера, вынужденный конфликт между "all-too-human self" как исполнителем и "socialized self" как основой исполнения соответствующей роли возможен, а порой даже неизбежен. Именно он приоткрывает нам завесу над сокровенным и священным "Self" человеческой природы, личной идентификацией, крепнущей в борьбе конфликтующих сторон. "Именно в борьбе против чего-либо рождается наше подлинноеSelf, — делает вывод И. Гофман. — … И хотя полнейшая приверженность и привязанность к какому-либо социальному подразделению предполагает некоторую обезличенность, без чего-то, к чему мы можем засвидетельствовать свою принадлежность, не существует стабильногоSelf . Наше ощущение своего бытия, как обладающего определенным лицом человека, может быть извлечено только из погружения в более широкий социальный контекст. Наше сознание собственной индивидуальности возникает из тех неприметных способов и средств, с помощью которых мы оказываем сопротивление насилию. Наш статус опирается на нерушимое здание этого мира, в то время, как наше ощущение самоидентификации скрывается в его щелях" [30].
Третья ипостась гофмановского человека — естественное следствие его подхода к сути человеческой жизни, ее целям и мотивам. Говоря о наличествующей дистанции между человеком и исполняемой им ролью (role distance), вторичных приспособлениях исполнителя (secondary adjustments) к существованию между самим собой и исполняемой ролью, И. Гофман приходит к выводу о недоступной взору ученого природе человека, ощущающего эту дистанцию и страдающего от ее неизбежности. Истинное "Self"— одновременно и результат, и основа взаимодействия и взаимоотталкивания актера и его роли. Наша подлинность есть своего рода материя, приобретающая зримые очертания лежащих на поверхности социальных характеров и драматургических амплуа. Поэтому наши роли являют собой функциональные производные от их неразложимой основы— "Self".
И хотя в социологии здравствует и процветает hоmо sосiоlоgiсus — весьма схематичная, но очень удобная в обращении модель человека-деятеля, выстроенная по нормативным образцам [31], — вышеупомянутые авторы пытаются от нее отмежеваться. Они понимают, что лишенный внутренней свободы деятель не способен сделать ответственный ценностный выбор. А попытка уклониться от него его не уничтожает. Антиномия, противоборство мира свободы и мира необходимости вечно, и рождается она только человеком и внутри человека.
Тем более неприемлемой представляется нам социологическая версия экзистенциализма. Еще К. Ясперс заметил: "Подлинная экзистенциальная философия апеллирует, вопрошает, благодаря чему человек пытается вновь прийти к самому себе… При вносящем путаницу смешении с социологическим, психологическим и антропологическим мышлением она впадает лишь в софистический маскарад" [32]. Впрочем, и сами сторонники экзистенциального подхода в социологии весьма осторожно относятся к своим теоретическим экспериментаем, обставляя их целым рядом условий и предостережений: "Экзистенциализм мог бы напасть на след более жизненных, более плодотворных способов проникновения в суть (социальной жизни,— Е.К.), чем чистая феноменология. Но он все еще вынужден брать уроки у предшествующей ему феноменологии и особенно у Гуссерля" [33].
Сама проблема, вокруг которой пытается собрать своих авторов экзистенциальная социология, изначальна для теории социального действия: человек-творец и одновременно продукт социальной среды; он волен ставить собственные цели, но неизбежно ограничен существующими нормами. Вопрос в другом: а можно ли решить ее социологу, прибегая к экзистенциальному видению, философии существования?
"…Социология — это неотъемлемая часть экзистенциального целого общества…" [34], пишет Э. Тирикьян, тем самым наделяя последнее личной, ответственной открытостью бытию. Существование, присущее именно и только человеку как воплощенному духовному существу, обладающему сознанием и свободой, объективируется до уровня социальной общности. Происходит довольно странная, противная самому духу экзистенциализма подмена. Общество, общественные явления— скорее не объективны для всех, а существенны, значимы для каждого . "Психологическая реальность", созданная интерсубъективным сознанием действующих индивидов, присутствует в их экзистенциальном опыте, а потому не может быть сведена к надындивидуальным фактам, фиксированной во времени и пространстве структуре. Пытаясь сохранить экзистенциальный колорит своих социологических воззрений, Тирикьян оказывается не в состоянии удержать даже феноменологический. В итоге американский теоретик вынужден сосредочиться на внешних условиях протекания действия, нормативах и ограничениях.
Напротив, и Вебер, и феноменологи, и этнометодологи, и интеракционисты пишут о социальном действии как о воплощении задуманного проекта, цели с оглядкой на общественный порядок. И в этом изобретательность их героев не знает границ. Создание новых и восполнение старых интерсубъективных смыслов, "рецептов" действия в феноменологии; так называемый "поиск нормальной формы" в этнометодологии; индивидуально окрашенная игра по правилам у Мида; манипуляция узаконенными образцами у Гофмана.
Действительно, социальное творчество, как замечательно сказал Б.П. Вышеславцев, "есть "искусство сочетания", игра возможностями и альтернативами. Свобода не исчерпывается выбором между дозволенным и запрещенным, между да и нет. "Существует свобода выбора между различными и противоположными да, между различными творческими возможностями" [35]. Возможности эти поистине неисчерпаемы. Однако чем менее очевидна связь между социальным действием и ценностным выбором, тем менее жизнеспособны и аналитически достоверны социальные деятели. Оскудевают их жизненные шансы. Замалчивание неизбежности ценностного выбора приводит к тому, что действие как проявленная вовне ценностная позиция уступает место действию как стремлению соответствовать существующим предписаниям. Вследствие этого неизбежным становится отказ от интерпретативного анализа в пользу структурно-функционального. Так, например, феноменологически "нормальное", интерсубъективное не тождественно "нормативному", однако грань между этими понятиями очень тонка. Этнометодологи преодолевают ее играючи.
Выявленную закономерность утраты ценностных основ человеческой жизнедеятельности автор статьи определяет как тенденцию развития теории социального действия в западной интерпретативной или креативной социологии XX века. То, что для Вебера было изначальной метафизической посылкой человеческой жизнедеятельности— ценностный выбор — в работах интеракционистов, феноменологов, не говоря уже об этнометодологах, а тем более создателях экзистенциальной версии социального действия, принимает форму рассуждений о некоем неуловимом, не подвластном строго научному изучению моменте социальной жизни— индивидуально окрашенных, неповторимых свойствах субъекта. Таким образом, модель социального действия как "опережающего отражения" лишается своего аксиологического, личностного основания.
Прямым следствием внеценностной трактовки социального действия становится стремление социологов жестко разграничить сферу своих интересов и интересов смежных с ней наук. Однако чем более социология замыкается в своих границах, чем более она склонна отторгать соображения родственных (в первую очередь, гуманитарных) дисциплин, тем менее объемным, многоплановым и целостным становится ее собственный мир. П. Бергер и Т. Лукман писали: "Предполагается, что социология есть одна из наук, которые имеют дело с человеком как человеком; иначе говоря, в этом особом смысле социология является гуманистической дисциплиной. Важным последствием этой концепции будет то, что социология должна либо находиться в постоянном диалоге с историей и с философией, либо утратить собственный объект исследования" [36]. Тем не менее социология Запада медленно, но верно развоплощает социального деятеля, подменяя его же социальными порождениями (анонимными типажами, знаковыми средствами общения и т.п.). Экзистенциальная глубина человека-деятеля, о которой пытается говорить языком социологии Макс Вебер, уходит из работ его последователей. Мы слышим лишь ее отзвуки, тональность.
Конечно, можно утверждать, что сам Вебер повинен в издержках последующих толкований теории действия. В силу социологической специфики он сосредоточивает свое внимание на пространственно-временных, исторических, условных свойствах ценностей, тем самым лишая их безусловного, трансцендентного начала. Смыслы отчуждаются в сферу культуры, а социальный деятель утрачивает свой истинный масштаб. Однако Вебер никогда не препятствовал своему деятелю в поиске вожделенного "бога или демона". Отступиться от этого значит упустить из виду целый ряд удивительно тонких прозрений Вебера о социальном действии.
Во-первых, по Веберу, само научное творчество вполне укладывается в рамки социального действия — целенаправленной активности с использованием соответствующих средств для достижения искомого результата и рассчитанной на понимание коллегами и обществом. А это также означает, что нет и не может быть однажды признанной, единой и окончательной трактовки социальной жизни. И не только потому, что последняя необозрима и переменчива. Главное заключается в том, что познание социальной жизни "всегда познание с совершенно специфических,особых точек зрения" [4, c. 380] в зависимости от ценностных предпочтений ее обладателя.
В каждом научном труде неизбежно отражается личность автора, ибо в его власти провозгласить принцип, необходимый для отбора материала, и объяснить социальную реальность на основе этого принципа. Человек конструирует социальную реальность не столько создавая материальную среду своего обитания, физические объекты определенного целевого назначения, сколько определенным воззрением на нее в зависимости от того, с какими именно ее аспектами он себя соотносит. Направленность его веры, "преломление ценностей в зеркале его души" определяют характер научного поиска и полученные результаты. Последние должны быть общезначимыми и логически убедительными, а опорная ценность— культурно значимой для данной эпохи, но сама эта значимость выявляется и подтверждается конкретным исследователем, и в этом смысле предпосылки научной работы всегда субъективны.
Как следствие сказанного выше, теория действия требует совершенно особой техники изучения социальной жизни. "Идеальный тип", принцип "отнесения к ценностям" и "свободы от оценочных суждений"— частные случаи намерения Макса Вебера серьезно пересмотреть статус социальной науки и предъявляемого к ней требования "объективности". В русле этого подхода значение какого-либо события или явления общественной жизни, как и его причина, "не могут быть выведены, обоснованы и пояснены с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предполагает соотнесение явлений культуры сидеями ценности" [4, c. 374].
Во-вторых, осмысленность действия — не просто методологическое допущение, логический принцип, вокруг которого формируется идеальное пространство социологии. Являя собой точку пересечения, совпадения интересов исследуемого и исследователя, культурная ценность способствует становлению связной системы личностных смыслов. Внутреннее единство наших поступков, как писал А.Н. Леонтьев, обусловлено некоторой предельной реальностью, рождающей "смысловую вертикаль", или "неспецифический личностный принцип связи" между вещами и действиями [37]. Этот принцип подлежит совершаемым действиям и обеспечивает нам жизненную полноту и нравственную целостность, а смысловые критерии нашего восприятия провозглашаются исходной посылкой в описании социальной реальности.
Теория социального действия Вебера призывает задуматься над тем, чему мы отдаем предпочтение в конкретной ситуации, во взаимоотношениях с людьми, в жизни. Ведь все, что нас влечет и тревожит, как показывают современные психофизиологические исследования, запечатлевается в нас даже на клеточном, нейрональном уровне. Она наделяет научное творчество огромной воспитательной силой. Призыв Вебера "помнить о последствиях своих действий" иначе чем суждением морально-практического характера назвать трудно.
Рано или поздно все мы обнаруживаем коренное противоречие социального действия, веберовскую антиномию между "этикой ответственности" (в духе Макиавелли) и "этикой убеждения" (в духе Канта). Деятель, ведомый этикой ответственности— ответственности за последствия — готов прибегнуть к любым средствам, включая насильственные, во имя общего дела даже в ущерб спасению собственной души. Деятель, ведомый этикой убеждения, отстаивает свои идеи вне зависимости от того, каковыми окажутся последствия его действий. Он хочет быть чист, прежде всего, перед самим собой. Конечно, считает Вебер, этика ответственности и этика убеждения— не абсолютные противоположности, а взаимодополнения. В обществе "гений или демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви", но это напряжение "в любой момент может разразиться непримиримым конфликтом" [38, с. 703]. По сути дела перед нами— обертон все того же проникновения ценностно-рационального действия в целерациональное, столь близких друг другу в реальной жизни. Что мы предпочтем— компромисс или выбор — дело нашей совести. Наука же по Веберу, призвана подвести нас к самостоятельному решению, сделав эту антиномию очевидной.
Однако, как свидетельствует история социологии, признать человека со-творцом социальной жизни, активным, деятельным началом, а не жертвой нормативных ограничений, оказывается недостаточным для того, чтобы последовательно и бесстрашно рассуждать о научном творчестве как социальном действии, разделяя вместе с Вебером все последствия такого шага.
Положим, и интеракционисты, и феноменологи, и этнометодологи склонны видеть в поведении (и в том числе научно-исследовательской работе) внешне проявленную осмысленность. Положим, все они с большим или меньшим энтузиазмом отстаивают право исследователя на собственное видение предмета своих изысканий. Но как только речь заходит о том,что именно лежит в основе их предпочтений, чем обусловлена их исследовательская перспектива, веберовская аксиома о неотвратимо субъективно-ценностном характере точки отсчета, еще до прикосновения к эмпирическому материалу, становится для них непреодолимым препятствием.
В итоге, принципиально важная идея "отнесения к ценности" уходит на второй план, уступая место дискуссиям о вольном выборе ученым "своей пяди, своего уровня" социальной реальности "без каких-либо оправданий" (у Гофмана), вплоть до сомнения в праве социологии изучать социальное действие (у Мида). Вопрос о собственных побудительных причинах исследования именно этого уровня и именно так, как предлагается, не ставится в принципе.
Теперь мы имеем дело скорее не с тем, что исследователь считает важным, мотивационно значимым для своей эпохи, а с тем, что важно для самих, реальных исполнителей действия (фактически без поправки на изначальное и неизбежное преломление, если не искажение, "картинки" взором ее высокообразованного интерпретатора).
Какие доводы в свою защиту приводят социологи?
Прежде всего, они доказывают, что избранный ими срез социальной жизни лишает всякого смысла разделение социальных деятелей на обывателей и ученых. И первые, и последние неизбежно укоренены в нем. Так определяется сфера первичного знания о мире— сфера повседневного, обыденного мышления, — к которой в равной мере принадлежат и наблюдаемый, и наблюдатель. Отсюда же делается вывод и о совпадении их ценностных предпочтений, обеспечивающих смысловое единство, интерсубъективную глубину общества. Этнометодологи ссылаются на содержательное совпадение исследуемых объектов и применяемых методологий [39]; феноменологи— на то, что "конституирование мира посредством актов интерпретации равным образом свойственно и участнику событий, и их наблюдателю" [40].
Процесс накопления этих общих интерпретаций свидетельствует, по Шютцу, о восприятии их как Блага. В противном случае они были бы отвергнуты или пересмотрены. "Ценностные действия (акты) и ценности у него,— пишет Т. Лукман, — участвовали непосредственно в конструировании протоморали в качестве всеобщих осознанных конструкций — предположений" [41]. Благое, моральное по сути отождествляются с интерсубъективным и ценным. Ценность становится молчаливо подразумеваемой основой действия, a priori единой и для непосредственного субъекта действия, и для социолога. А это, в свою очередь, ведет к тому, против чего столь мужественно и решительно боролся первооткрыватель теории действия в ее классическом звучании Макс Вебер. Разработанное им понятие "объективности" социально-научного познания утрачивает свой колорит, "растворяясь" в претензиях на "исчерпывающую объективность", а la социологизм Дюркгейма.
Переписка классика структурно-функционального анализа Т. Парсонса с феноменологом А. Шютцем [42] и комментарии первого по поводу теории социальной жизни Дж. Мида свидетельствует о созвучии взглядов этих, казалось бы, совершенно по-разному ориентированных ученых на целый ряд существенных для науки моментов [43]. У феноменологов, например, уже не человек-деятель и его социокультурные ограничения, а социокультурные, смысловые ограничения и противостоящий им не всегда с должным успехом человек-деятельвынужденно (как подчеркивает Шютц) становятся объектом изучения.
Одновременно исчезает и педагогический пафос теории действия, призванной, по Веберу, понудить человека, "вкусившего от древа познания добра и зла", задуматься над своими поступками и идеалами. И хотя сам мыслитель не оставил нам прямых указаний на то, что есть та подлинно веберовская тема, объединяющая все его многочисленные и разнообразные труды, почему бы, вслед за В. Хеннисом, не сформулировать ее так: "Существует ли такой интеллектуально ответственный путь, способный изнутри пробудить человека, или возможности воспитания исчерпываются подгонкой личности к применению ее на практике "на производстве" в учреждении, в конторе, в мастерской, в научной или заводской лаборатории, в дисциплинированной армии?" [44].
Однако каковы бы ни были вариации на тему теории действия, веберовские интонации, пусть в "остаточном" виде, в них неистребимы. Даже в тех случаях, когда последователи немецкого теоретика вольно или невольно жертвуют ее чистым звучанием, ощущение незавершенности, недосказанности заставляет нас вспомнить о первоисточнике их научного поиска— ценностном основании социального действия.
Теория социального действия Вебера не исчерпывается теорией рационального действия, а содержит в сжатом виде все основные проблемы человеческого бытия: (1) бремя свободы (целеполагание); (2) бытие-с-другими как бытие-для-других (или ориентация на других) и (3) неизбежность осмысления своих поступков (субъективно полагаемый смысл социального действия) на пути к главному жизненному выбору— приданию смысла собственной жизни. Иначе Вебер не вменял бы в обязанность ученым помочь человеку избрать такую жизненную позицию, которая соответствовала бы его "высшим идеалам" [3, с. 721-722]. И если не превращать социологию в научную разновидность "игры в бисер", в "лишенное реальности царство надуманных абстракций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никогда не достигающих этого" [3, с. 715], то ее право на существование можно обосновать только такой миссией.
Здесь особенно важно понять, что любой выбор является результатом самоопределения, но только экзистенциальный уровень этого самоопределения можно описать схемой"ценность — путь — ответственность".
Теория действия не может полноценно существовать вне ценностного поля, а, стало быть, этического единства личности. Подводя итог очередной международной конференции по проблемам человеческого действия в Виннипеге (Канада, 1975), профессор Иллинойского университета И. Талберг сказал: "…Мы не можем притворяться, что анализируем, вскрываем природу действия, когда составляем список мотивов, нейрональных процессов, мышечных сокращений и других наиболее очевидных показателей, которые совпадают с действием. Ни один из них не должен быть отождествлен с действием …Мы потерпели поражение…" [45]. Единая для всех участников форума методологическая установка в духе декартовского дуализма не позволила рассматривать человека как целостность. Было утеряно главное: человеческая личность не сводится к сумме ее многообразных проявлений. Она едина на всех уровнях своего существования. Потому и действие следует рассматривать какконтуры, очертания, в которых и через которые происходит зримое воплощение этого единства.
С этой точки зрения, все науки о человеческом поведении ведут речь лишь о различных сторонах одного и того же — нашего выбора в предложенных обстоятельствах. Каждая наука видит его так, как позволяют ей это сделать отраслевые методы и ограничения.
Таким образом, содержательное единство человека подразумевает отношение к действию как целостности, выстроенной вокруг некоторогосистемообразующего фактора. В системной физиологии таким фактором стала цель-причина наших действий; в социологии — субъективно подразумеваемый смысл, за которым стоит наш ценностный выбор; в философии — личностный смысл , экзистенциально, нравственно окрашенный. Серьезная социология действия немыслима без обращения к аксиологическим, метафизическим основаниям нашего бытия. Восходя от естественных дисциплин через социальное знание к гуманитарному (целеполагание — социально-историческая ценность — личностный смысл), науки о человеческом поведении обретают реальную возможность восстановить полноту и достоинство человека-деятеля, не утрачивая при этом предметную определенность.
